В поисках скрытого смысла. О поэтике эпиграфов в «Евгении Онегине» /Ранчин А. М.
Прочитать статью об эпиграфах романа.

Начнем, естественно, с начала – с французского эпиграфа ко всему тексту романа (В. В. Набоков назвал его «главным эпиграфом»). В русском переводе эти строки, якобы взятые из некоего частного письма, звучат так: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того особой гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, — следствие чувства превосходства, быть может мнимого».
Не касаясь пока содержания, задумаемся о форме этого эпиграфа, зададим себе два вопроса. Во-первых, почему эти строки представлены автором произведения как фрагмент из частного письма? Во-вторых, почему они написаны по-французски?
Указание на частное письмо как на источник эпиграфа призвано, прежде всего, придать Онегину черты реальной личности: Евгений якобы существует на самом деле, и кто-то из его знакомых даёт ему такую аттестацию в письме к ещё одному общему знакомому. На реальность Онегина Пушкин будет указывать и позже: «Онегин, добрый мой приятель» (гл. I, строфа II). Строки из частного письма придают повествованию об Онегине оттенок некоей интимности, почти светской болтовни, пересудов и «сплетен».
Подлинный источник этого эпиграфа – литературный. Как указал Ю. Семёнов, а затем, независимо от него, В. В. Набоков, это французский перевод сочинения английского социального мыслителя Э. Бёрка «Мысли и подробности о скудости» (Набоков В. В. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин».). Эпиграф, как, впрочем, и другие эпиграфы в романе, оказывается «с двойным дном»: его подлинный источник надёжно спрятан от пытливых глаз читателя. В.И. Арнольдом указывался другой источник – роман Ш. де Лакло «Опасные связи».
Французский язык письма свидетельствует, что лицо, о котором сообщается, несомненно, принадлежит к высшему свету, в котором в России господствовал французский, а не русский язык. И в самом деле, Онегин, хотя в восьмой главе и будет противопоставлен свету, персонифицированному в образе «N. N. прекрасного человека» (строфа Х), — молодой человек из столичного света, и принадлежность к светскому обществу – одна из его наиболее важных его характеристик. Онегин – русский европеец, «москвич в Гарольдовом плаще» (глава VII, строфа XXIV), усердный читатель современных французских романов. Французский язык письма ассоциируется с европеизмом Евгения. Татьяна, просмотрев книги из его библиотеки, даже задаётся вопросом: «Уж не пародия ли он?» (глава VII, строфа XXIV). И если от подобной мысли, высказанной собирательным читателем из высшего света в восьмой главе, Автор решительно защищает героя, то с Татьяной он спорить не осмеливается: её предположение остаётся и не подтверждённым, и не опровергнутым. Заметим, что в отношении Татьяны, вдохновенно подражающей героиням сентиментальных романов, суждение о наигранности, неискренности не высказывается даже в форме вопроса. Она «выше» таких подозрений.
Теперь о содержании «главного эпиграфа». Главное в нём — противоречивость характеристики лица, о котором говорится в «частном письме». С тщеславием соединена некая особенная гордость, вроде бы проявляющаяся в безразличии к мнению людей (потому и признаётся «он» с равнодушием как в добрых, так и в злых поступках). Но не мнимое ли это безразличие, не стоит ли за ним сильное желание снискать, пусть неблагосклонное, внимание толпы, явить свою оригинальность. А выше ли «он» окружающих? И да («чувство превосходства»), и нет («быть может мнимого»). Так начиная с «главного эпиграфа», задано сложное отношение Автора к герою, указано, что читатель не должен ожидать однозначной оценки Евгения его создателем и «приятелем». Слова «И да и нет» — этот ответ на вопрос об Онегине «Знаком он вам?» (глава 8, строфа VIII) принадлежит, кажется, не только голосу света, но и самому творцу Евгения.
Пожалуй, стоило бы напомнить лишь об одном. Роман Пушкина – «многоязычен», в нём сведены вместе разные стили и даже разные языки – в буквальном значении слова. Внешний, самый заметный признак этого «многоязычия» — эпиграфы к роману: французские, русские, латинский, итальянский, английский.
Эпиграфы к пушкинскому роману в стихах подобны тому «магическому кристаллу», с которым сравнил своё творение сам поэт. Увиденные сквозь их причудливое стекло, главы пушкинского текста обретают новые очертания, оборачиваются новыми гранями.